[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=V164YjqoFCw[/youtube]
Мысли об Анни, о моей
неудавшейся жизни. А в самых глубинах Тошнота -- робкая, как
занимающийся рассвет. Но в то мгновение музыки не было, я был
угрюм и спокоен. Все окружавшие меня предметы были сделаны из
той же материи, что и я сам, -- из своего рода гаденького
страдания. Мир вне меня был так уродлив, так уродливы грязные
кружки на столиках, коричневые пятна на зеркале и на переднике
Мадлены, и любезная физиономия толстяка, любовника хозяйки, так
уродливо само существование мира, что я чувствовал себя в своей
тарелке, в своей семье.
Но вот зазвучал голос саксофона. И мне стыдно. Родилось
маленькое победоносное страдание, страдание-образец. Четыре
ноты саксофона. Они повторяются снова и снова и будто говорят:
"Делайте как мы, страдайте СОРАЗМЕРНО". Ну да! Само собой, я
хотел бы страдать именно так, страдать соразмерно, без
снисхождения, без жалости к себе, с такой выжженной чистотой.
Но чем я виноват, что пиво на дне моей кружки теплое, что на
зеркале коричневые пятна, что я лишний, что даже самое
искреннее мое страдание, самое сухое, тяжелеет, и волочится, и
плоть у него избыточна, хотя кожа обвисла, как у морского
слона, а глаза у него влажные, трогательные, но при этом
отвратительные? Нет, ее никак не назовешь сострадательной, эту
крупицу алмазной нежности, которая кружит над пластинкой и
слепит меня. Ни даже иронической -- она бодро кружит, занятая
только собой: как коса, вонзилась она в пошлое панибратство
мира и кружит теперь, а всех нас: Мадлену, толстяка, пятнистое
зеркало, пивные кружки, всех нас, отдавшихся существованию, --
ведь мы же были среди своих, только среди своих, -- она
застигла во всей нашей будничной, разболтанной неприглядности,
и мне стыдно за себя и за все то, что ПЕРЕД ней существует.
ОНА не существует. Даже зло берет: вздумай я сейчас
вскочить, сорвать пластинку с патефона, разбить ее, до НЕЕ мне
не добраться. Она всегда за пределами -- за пределами чего-то:
голоса ли, скрипичной ли ноты. Сквозь толщи и толщи
существования выявляется она, тонкая и твердая, но когда хочешь
ее ухватить, наталкиваешься на сплошные существования,
спотыкаешься о существования, лишенные смысла. Она где-то по ту
сторону. Я даже не слышу ее -- я слышу звуки, вибрацию воздуха,
которая дает ей выявиться. Она не существует -- в ней нет
ничего лишнего, лишнее -- все остальное по отношению к ней. Она
ЕСТЬ.
Я тоже хотел БЫТЬ. Собственно, ничего другого я не хотел
-- вот она, разгадка моей жизни; в недрах всех моих начинаний,
которые кажутся хаотичными, я обнаруживаю одну неизменную цель:
изгнать из себя существование, избавить каждую секунду от
жировых наслоений, выжать ее, высушить, самому очиститься,
отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный звук ноты
саксофона. Можно даже облечь это в притчу: жил на свете
бедняга, который по ошибке попал не в тот мир, в какой
стремился. Он существовал, как другие люди, в мире городских
парков, бистро, торговых городов, а себя хотел уверить, будто
живет где-то по ту сторону живописных полотен с дожами
Тинторетто и с отважными флорентийцами Гоццоли, по ту сторону
книжных страниц с Фабрицио дель Донго и Жюльеном Сорелем, по ту
сторону патефонных пластинок с протяжной и сухой жалобой джаза.
Долго он жил так, дурак дураком, и вдруг у него открылись
глаза, и он увидел, какая вышла ошибка, -- и случилось это,
когда он как раз сидел в бистро перед кружкой теплого пива. Он
поник на своем стуле, он подумал: какой же я дурак. И в этот
самый миг по ту сторону существования, в том, другом мире,
который видишь издалека, но к которому не дано приблизиться,
заплясала, запела короткая мелодия: "Будьте такими, как я,
страдайте соразмерно".
Some of these days,
You'll miss me honey, --
поет голос.
В этом месте на пластинке, наверно, царапина, потому что
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое
покашливание иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже понятно:
пластинка в царапинах, запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не
имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
Голос умолк. Пластинка еще немного пошуршала, потом
остановилась. Сбросив докучливое наваждение, кафе жует,
пережевывает довольство существованием.
Сартр "Тошнота" .......